455 Views
* * *
Что можешь знать ты о страхе том,
пока война не пришла в твой в дом,
пока не спалила его дотла,
пока человек ты, а не зола,
не горстка пепла, не херувим,
пока не больно родным твоим,
и мягок хлеб, и свежа вода
и вся беда твоя- не беда.
Что можешь знать ты той любви,
когда твой дом тишиной обвит
и детских не слышно в нём голосов,
и время сквозь пальцы- песок в песок,
холёны руки, лицо свежо,
и всё спокойно и хорошо,
и ты как будто бы счастлив, но
мертвеет с годами твоё окно,
и весь твой дом с головы до пят,
и только двери скрипят, скрипят.
Что можешь ты знать о стране чужой,
когда ты продал свою и сжёг
пути к ней ведущие и мосты
до первой не сбывшейся темноты,
до первых потерь и до первых слёз,
три раза пропел свою песню клёст,
три раза слетел в твои руки стерх,
и ты был распят на чужом кресте.
* * *
Дыхание вечного огня,
двоих неловкое прощанье,
весна проходит сквозь меня,
а я её не ощущаю,
да, я, уставшая болеть
чужой бедой неотвратимой,
до возвращения журавлей
из февраля не возвратилась.
Гори, гори моя свеча
за упокой всех бомб и ружей,
куда вернуться мне сейчас,
когда весь мир почти разрушен?
Когда его не сберегли
не обещанья, не молитвы,
во что мне верить (верить ли?),
когда беда в огне отлита,
и неизведанны пути,
и слов исход всегда летален,
когда никто не посвятил
тебя в апрельскую гостайну,
когда никто не перечёл
всех умирающих до срока
зверей, и человек, и пчёл ,
и нет в отчестве пророка,
лишь вечной скорби новый штамм,
и солнце краденное в небе,
и не написанный «Онегин»,
и не убитый Мандельштам.
* * *
Окроплённая воздухом верба,
отсечённая воздуха прядь,
человека в себе, человека
я ищу и теряю опять.
Мёртвый луг желтым пламенем залит,
Ветви вишен в молочном цвету,
исчезает во мне, исчезает
человеческий ропот и дух,
и дорога полночная к храму,
и лампадки горящий рубин,
человек человека не ранил,
человек человека убил,
не вступилась небесная стража,
не случилось прощальная речь,
мне не страшно, не страшно, не страшно,
человека бы только сберечь.
* * *
Снова день одет не по погоде,
и на мир не стоит уповать,
делать вид, что ничего не происходит
в сотни раз страшней, чем убивать,
снова постить котиков, собачек,
города в цвету, апрельский снег,
и не бачить, ничего не бачить,
словно и войны на свете нет,
словно все поломанные судьбы
не разрушат мировых осей,
словно сами мы себе не судьи,
словно и не люди мы совсем.
Это благодать — всего лишь кокон,
но когда твой дом накроет тьма
вспомнишь ты и матушку, и Бога,
и дотла сожжённые дома,
и свой стол и постный, и не постный,
и не спавший холода отёк,
только будет поздно, слишко поздно,
и никто на помощь не придёт.
* * *
Так пахнет страх, так липнет крик к губам,
так простыня казенная груба,
так боль нежданна и неумолима,
так лист последний на ладонь упав
молчит, так в руки просится калина,
и сок ее струится по рукам,
так мы идём по адовым кругам,
так наше тело принимает море,
так стих, берущий за душу, крамолен
и выстрадана каждая строка,
так без остатка исчезает время,
так гнутся от цветов кусты сирени,
так дышат под ногами сотни мин,
и залп ракетный следует за залпом,
так мы внезапно входим в этот мир
и покидаем этот мир внезапно.
* * *
Песня ветра ли, шёпот леса ли
слышим в этот вечерний час?
Половину меня отрезали
и теперь меня только часть,
сердце тихо в груди так ёкает,
свет стекает с древесных стен,
и иду я такая лёгкая,
и пустая иду совсем,
мимо церкви, и мимо ратуши,
этих вечных земных мерил,
словно стёрли меня вчера ещё
майским утром с лица земли
одуванчиков лёгких оспа да
муравьиных поток семей,
словно я предала не Господа,
а убила его в себе.
* * *
До июньских звёзд, шага не дойдя,
проливают кровь над землею маки,
небо говорит языком дождя,
время говорит языком бумаги,
белый лепесток у цветка отняв,
отнимаешь песнь у небесных лютен,
там где смерть прошла, жив язык огня,
и на нём молчат города и люди,
и на нём поют чёрные дома,
и гнездовья птиц заживо сожжённых,
и строчит без сна чёрный автомат,
и мальчишки смерть зазывают в жёны.
На ладонь земли падает люпин,
яблоневый сад белым светом залит,
Дети говорят языком любви,
и язык любви их от тьмы спасает,
и как будто он нам с тобой знаком,
как мирская скорбь, что приходит в восемь.
Слово говорит божьим языком,
даже если Бог и не слово вовсе.
* * *
Погибаешь вместе с ними, погибаешь,
и, ломая руки, пальцы загибаешь:
первый- в танке сгорел,
второй- попал под обстрел
и был смертельно контужен,
третий- слетел с катушек,
четвёртый- вмиг постарел,
а пятый в рубашке родился
и домой возвратился,
на груди золотой орденок,
да без обеих ног.
Выживаешь с ними, выживаешь,
имена калёным словом выжигаешь:
родителей- на груди,
дедушкино- посреди
строк, и между ними
бабушкино имя,
а на своём челе-
имена двух дочерей,
самой высокой боли,
и сыновей обоих-
стрелянных воробьёв,
а на бумаге- своё.
* * *
Тихо вплывает июль в дома
огненным карасём,
веруешь в солнце- приходит тьма,
тьма покрывает всё,
пение птиц над лесной тропой,
тяжесть ночного сна,
тьма вырастает из нас с тобой,
тьма упраздняет нас.
Клонится к сонным домам щавель,
тянуться нити слов,
тьма выползает из всех щелей
и изо всех углов,
и заполняет собою лес,
небо и купола,
тьма растекается по земле,
вязкая, как смола,
и очерняет собою речь,
и упраздняет звук,
тьма- это контуры наших плеч
и отпечатки рук,
пальцев скрещенье, дрожанье век,
и отраженье глаз,
тьма- это точно такой же свет,
только ослепший в нас.
Рисунок: Матео Писарро (Мексика)
